Сообщение
Анка Копош » Пн фев 08, 2021 1:58 am
Где-то между Рождеством и Рождеством (1996 год).
Кирпичи устанавливались плохо, криво, неустойчиво. Кирпичи падали и разбивались, оставляя на руках кровавую пыль. А Анка все таскала и таскала их, с упорством упершегося в закрытые ворота барана. Запихивала в темные дыры, прилаживала сверху. С одними - ругалась, сбивая кулаки в попытке затолкать на нужное место, другим - шептала едва-едва, будто камень мог услышать. Услышать и сжалиться, наконец.
Кирпич с учебой был очень простым и понятным. Ровным. Лекции, семинары, практики. Анка училась остервенело, училась больше, чем все шесть лет Дурма. Посещала все, до чего могла дотянуться. Бесконечные долги по Заклинаниям, выходившим под конец практически бездумно, дежурные улыбки профессору и бессменная морда тем самым кирпичом. Поддерживать легенду "Я буду Взломщиком" оказалось неожиданно легко. Ухватиться за добрый совет куратора об образе идеальной студентки - еще проще. Да, пересдавать всю программу по Трансфигурации за один семестр - это именно то, что ей необходимо. Потому что иначе не возьмут в магистерский класс. А в магистерский класс нужно очень: она же будет Взломщиком! Причины и следствия удобно расположились в правильных местах. Одно занятие, другое, третье. И вот, Анка уже катится по рельсам, ее день расписан по минутам. Нашлась свободная? Пожалуйста, Зелья! Ведь идеальные студентки появляются везде, даже в лабораториях, глаза бы которые не видели. Корпят над составами, просто потому что... могут?
С Зельями случилась осечка, даже две. Во-первых, зелья начали предательски получаться. Возможно, преподавательский талант профессора Снейпа сыграл с ней злую шутку. Возможно, на продуктивность как-то влияло отсутствие бесконечных насмешек и риска получить по рукам. А, может быть, ключевой оказалась все же сосредоточенность. Сосредотачивалась Анка тоже так, как никогда в жизни. И вот из совершенно не-зельевой она превратилась в сносно варящую. И вот эта осечка потянула за собой вторую, совершенно безобразную.
Анка, конечно, учебу не полюбила. Сколько бы радости ни приносили выходившие превращения, сколько бы интересных и не очень бесед она ни вела, сколько бы ни вычеркивала долгов в списке от наставника, вся эта кутерьма служила одной-единственной цели. И цель эта была совсем не полученный в конце семестра значок.
Анка бежала. Со всех ног, не позволяя себе передышек, бежала от одиночества и свободного места в голове. Учеба заполняла ее день, выдавливала случайные и не очень мысли, постоянное сосредоточение на колдовстве спасительно избавляло от необходимости помнить что-то еще, знать что-то еще, чувствовать что-то еще.
Но бесконечно бежать не выходило физически, время беспощадно шло, звон колокола возвещал об окончании занятий, библиотека закрывалась, гриффиндорцы из гостиной разбредались по спальням. Ночь приходила по расписанию, сдвинуть которое Анка не могла.
Ночь приходила не одна. Вместе с ночью шли кошмары нестройной вереницей. Бывали ночи, в которых Анка не могла проспать и часа к ряду, снова и снова подскакивая с колотящимся сердцем. Бывали ночи обманчиво-спокойные, в которых кошмары приходили только под рассвет. А были еще ночи, которые мучили ее совершенно другим. За кошмарами по пятам следовал страх, с каждой ночью будто становясь темнее и материальнее. "Тик-так", - пел страх. "Тик-так, тик-так, тик-так". Этот страх выворачивал все жилы, добирался до сердца, хватал его в тиски, заставляя лезть на стенку. Она бы и лезла, если бы не была им основательно парализована. Однажды она посмотрела ему в глаза, а очнулась - с отвращением к себе, бурым застрявшим под ногтями.
Таким образом очень скоро стали существовать две Анки. Одна - училась, встречалась с друзьями, шутила, смеялась, заводила кошку, жарила пончики, ходила на неправильный пикник и, в общем, жила совершенно нормальной жизнью. А вторая тихо и медленно сходила с ума.
Только один раз в ее школьную жизнь прорвалась та, неправильная, Анка. Она сама ее впустила, сама проложила дорожку своим кошмарам, отмерила нужное количество движений против и по часовой стрелке и во много раз усилила, доведя до кипения в чертовом котле.
Приступ. Травма. Лазарет. И уже другие зелья. С тех пор у нее были чудесные зелья, на которых можно было спать. Она и спала, пока ощущение полной бессмысленности утекающего времени не накрывало ее с головой. Разве это было правильно? Разве это было справедливо? Разве имела она право просто спать, вставать, ходить на занятия, есть, окружать себя людьми, а потом снова - засыпать глубоким ровным сном, укорачивающим ее ночь до мгновения? И зелье оставалось нетронутым, и кошмары послушно приходили, а часы бухали громко-громко.
А еще она скучала. Постоянно, не жалея сил, до захлестывающей тоски скучала и надеялась, что он придет.
Был у Анки еще кирпич неровный, весь в трещинках, сколах и явно передержанный в печи. И кирпичу этому никак не находилось места. Она вертела его и так и этак, ставила осторожно, упрашивала, прижимаясь к шершавому боку губами, но он выскальзывал снова и снова, сдирая кожу до крови. С Джоном не существовала ни одна из Анок и обретались сразу обе. С Джоном она то горела, вытравливая из тела ужас. То тихо и обреченно хваталась за его широкие плечи, пытаясь верить в то, что все будет хорошо. Череда странных, по отдельности совершенно бессмысленных действий вдруг наводнила ее жизнь. Тяжелые разговоры о ребенке, твердое обещание не уезжать, договоры о женитьбе, соглашение с отцом, покупка дома, подготовка к свадьбе, церемония и банкет. До какого-то момента все будто бы шло так, как и может идти у двух людей, налетевших друг на друга случайно, вцепившихся вдруг в друга отчаянно, и пытавшихся поступить правильно. Она исправно держалась своей части договора, доверившись почти бездумно. Ни джонова безответная любовь, ни контракт, ни безобразная сцена в кухнях, когда любовь вдруг ни с того ни с сего стала на время ответной, ни одинокие ночи, ни редкие встречи, ни даже то, как упорно Джон избегал ее с каждым днем растущий живот, не колебали ее решимость исполнять данное ему обещание.
А кроме этого обещания у Анки не было ничего. Понимание пришло не в одно мгновение, оно точило что-то внутри мягко и незаметно, точило-точило, пока не заняло столько места, что не замечать его стало просто невозможно. И в один из рассветов она всей кожей ощутила: будущего нет. Его просто нет, а вместо приближающейся шотладской осени - полная чернота. Решение оказалось четким, ясным и очень простым. Кирпич сам выпрыгнул из рук и занял устойчивое положение. Все в этом решении было хорошо. У ребенка появлялся шанс, а Джон обретал свободу от всех обещаний. Выход представлялся совершенно идеальным, вот только она не хотела умирать. Анка так отчаянно хотела жить, что просто не могла никак примириться с тем, что совершенно точно собиралась сделать. То ли от этого отчаяния, то ли от все тяжелее с каждым днем наваливающейся усталости, то ли толкаемая еще неосознанной, неистраченной любовью, она написала письмо. Письмо должно было попасть в руки к Джону, когда все разрешится. Письмо было ее последним вдохом, сентиментальной драматической попыткой сказать еще немного из бесконечности того, чего она ему сказать не успела.
Был еще один кирпич, вставший практически нормально. Думать об этом кирпиче Анка не думала, но всякий раз, когда наталкивалась, руки так и чесались взять и вышвырнуть. Примерно с той же решимостью, с какой староста-Эбигейл выставила ее из спальни, за минуту поменяв к ней совершенно расположенное прежде отношение. С той же горячностью, с какой девочка-Эбигейл выливала на нее ведра, полные неизобретательных оскорблений. С той же твердостью, с какой гриффиндорка-Эбигейл подняла на нее, беременную, палочку в Большом Зале. Все в этой истории было замечательно. Верх был вверху, а низ - внизу, и они совершенно не собирались меняться. Анка твердо знала, кто такая она и кто такая Эбигейл. И то, что именно она доставила Джону это сопливое письмо, даже не казалось насмешкой. Ну, а кто еще мог-то?
Джон, Анка и письмо разминулись на какие-то часы. Часов были то ли единицы, то ли десятки. Находящаяся в эйфории от вновь обретенной надежды Анка не считала. На нее в один поистине волшебный момент обрушилось будущее. Перед глазами встала череда осеней, лет, зим, весен. Живой - действительно, правда, Львенок обещал! - и здоровый сын, много света, много радости, много-много дней, ночей, недель, месяцев. Там, в этом воображении, с ними был Джон. Без груза нависшей над их малышом беды, почти свободный Джон и обязательно счастливый. Это были самые чудесные часы за весь безумный год. Часы, в которые она верила, что все сделала правильно. Верила, что сможет принести им троим счастье. Верила так же горячо, как ее согревал накануне колдовской гриффиндорский огонь. Заложенная жизнь казалась сущим пустяком. В конце концов, ей давали отсрочку! Она готова была согласиться служить сколько угодно вечностей, если это сохранит ее ребенку жизнь. Еще вчера вместо вечности была чернейшая пустота. И пока она парила на облаке из настоящей надежды, баюкая свой огромный живот, Джон читал письмо.
Бум. И выпал обоженный в сколах кирпич.
Бум. Бум. Бум. Посыпалась за ним вся ее так трудно собранная по кусочку жизнь.
Иногда, после полного счастливых забот о ребенке дня Анка засыпала не сразу. Иногда, осторожно прижимая ладони к груди, будто иначе оттуда могло что-то выпасть, она задавала себе один-единственный вопрос.
Почему?
В это "Почему?" вмещалось все. Почему ты попросил меня остаться, Джон? Почему ты нарушил обещание, Джон? Почему ты бросил собственного ребенка, Джон?
Почему так больно, Джон?
Но ни один ответ не помещался в ее голове, ни одному ответу Анка не верила. Получив скоропостижный развод, оставшись внезапно матерью-одиночкой, без семьи в совершенно чужой и странной стране, она все еще верила Джону Доу. Если бы она отказалась от этой веры, что бы у нее осталось?
Ее друзья, проявлявшие заботу тихо, но верно. Осознавал ли Лёринц Месарош, как много он сделал той совершенно не врачебной и не обязательной частью заботы, так щедро достававшейся ей на протяжении всей беременности и после родов тоже? Осознавала ли Ника, как крепко она держала кусочки анкиной реальности в своих руках, не давая им расползаться, теряться и перепутываться? Осознавала ли Хель, как вовремя она оказалась со своим простым и понятным планом, следуя которому, Анка и пережила этот семестр? Анка точно ничего из этого не осознавала.
Ее сын. Полностью зависимый от нее, перевернувший ее мир, заполнивший не только ее дни, но и ночи. Он весь был - счастье, и Анка с ним была наполнена этим счастьем до краев. Чистое, светлое, оно проникало сквозь кожу до самых костей. Оно заполняло все раны так, что они совершенно не болели. Но почему-то это удивительное счастье не могло их залатать.
Внезапный визит Урла за пару коротких часов очень хорошо показал: раны на месте. И старые, дурмовские, и свежие. На пару часов ее выдернули из розового облака, которым она себя обложила, полностью отгородившись от реальности. В этом облаке из любви и усталости было очень удобно и безопасно, в этом облаке не нужны были никакие люди. В этом облаке можно было не думать и не бояться. После Урла она думала, много думала и боялась совершенно другим страхом.
Она стояла в центре огромного-огромного мира, вокруг нее лежали обломки кирпичей, но за обломками начиналась настоящая жизнь. Что с этой жизнью делать, Анка не знала. Что делать с любовью к Джону, Анка не знала. У нее остался один-единственный ориентир. Пока маленький и беспомощный, но уже с очень крепкой хваткой и громким требовательным голосом. Конечно, Анка понимала, что нужно наоборот. Это она должна быть сыну опорой и ориентиром. Это она должна дарить ему любовь. Она должна сделать все, чтобы он был счастлив, пусть даже без отца. Она должна сделать все, чтобы он был в безопасности. Да, должна. Но что именно она должна делать? Анка не знала.
Но у нее было главное - была жизнь, пусть и выданная по отсрочке.
