Дом Копош - первый этаж

[Лайв Хогвартс]

[Анка Копош]

- За крестником, за Яном, - отозвалась легко, когда пламя и темнота отпустили, оставляя ей в голове место для воспоминаний, а в груди - для призраков чувств. - Помню.
Прежде она бы обязательно спросила, как он переживает и это. Теперь же просто наблюдала, потому что в словах оказалось так мало смысла. Мысль о том, что он бросил своего сына, еще привлекала внимание легким уколом, мысль о том, что он бросил еще и сына Стефани, не смогла пробиться сквозь холод совсем.
- Я знаю, что ты не навредишь ему.
Что-то настолько ясное тоже получилось озвучить, не прилагая усилий. Уверенность в Джоне все еще оставалось внутри. Эта уверенность ощущалась как что-то слишком тяжелое, чтобы легко можно было от нее отказаться. Там же, вместе с ней, помещалось и убеждение в том, что Джон - совсем не плохой человек. Но оказалось рядом еще что-то, не очень понятное, тревожное и темное. Оно сгорало в согревающем сердце огне, но пепел... пепел все-таки долетал, оседая рваными ошметками. И чувство, которое раньше разрывало ее, ломало что-то глубоко внутри, заставляло трещать ее некрепкий мирок, снова и снова возвращая боль в мыслях о Джоне, теперь вдруг стало очень ясным, очень простым, холодным и понятным. Наконец-то она нашла ему название и, все еще смотря будто бы сквозь бывшего мужа, сказала то очевидное и простое, что прятала сама от себя до этого момента:
- Я доверяла тебе, Джон, но больше доверять не могу.
Посмотрела на сына, прижимаясь к нему губами. Какой теплый! И, кажется, детеныша совсем не беспокоят ее ледяные руки. Да и только ли ладони сковал лед? Тепло прикосновения Джона почувствовать не успела, но успел ли тот почувствовать холод?
Мысли эти, медленно и размеренно возникающие в сознании, снова и снова возвращались только к одному: похоже, рассказывать Джону нельзя. Если она и правда больше не доверяет ему, не может доверить ребенка, не может доверить и себя?
Наверное, если бы она могла, то согнулась бы пополам от нахлынувшей в этот момент боли. Но боль забрала благословенная темнота, оставив только неправильно-печальное сожаление.
- Хотела бы я, чтобы было иначе.
И снова, стоило ей озвучить это, чувство отпустило, будто кто-то его отрезал. Но отдать ребенка она не могла, не могла по многим причинам. Может быть, если она скажет и об этом, то станет совсем легко? Ведь не обязательно же объяснять.
- Я не могу, Джон. Дело совсем не в тебе. Я сейчас просто не могу... существовать с ним порознь.
Тронуло удивление, едва-едва. Неужели Джон не видит? И то мощное, обжигающее и нестерпимое, не оставляющее и влекущее ее к ребенку совсем не заметно со стороны?
Посмотрела на Джона снова этим странным, холодным и удобным взглядом. Сейчас он ощущался как человек, который был родным и близким не месяцы, а целые десятилетия назад. А теперь, при встрече, она и узнавала его, и не понимала, кто стоит перед ней. Совсем на краю сознания кольнула мысль о том, каким он видит ее, каким видит Константина.
Имени ребенка даже в воображении оказалось достаточно, чтобы удерживать это подобие интереса стало тяжело. Склонила голову, переводя взгляд и полностью останавливая его на сыне с отчетливым облегчением.

[Лайв Хогвартс]

Холод окутал все тело Анки, не оставляя без своего присутствия ни одну клеточку.
В мире темноты и страха все было просто: Анка, ее продолжение рядом с ней и место, где им безопасно. Безопасно вдвоем. Угли сгоревших эмоций вдруг полыхнули острым жаром.
Граница между Анкой и темнотой стерлась. Где заканчивался холод? Где начиналась Анка? Мысль мелькнула и исчезла, стертая горячей волной. От нее было больно холоду. Больно Анке.
Угли разгорелись, превращаясь в пожар, источник которого был ярким маяком посреди уюта темноты.
Остаться наедине с этим жаром равно попытке заживо сгореть. Но Анка и ее сын - дома. В безопасности. И нет иного места, в котором им хорошо быть. Лишь костер, пожирающий холод и прогоняющий темноту. Пожирающий и прогоняющий саму Анку.

Джон Доу, который коснулся плеча Анки Копош, покрытого тканью платья, не почувствовал ничего особенного.
Константин, сладко зевнув, погрузился в сон окончательно, укутанный материнским теплом.

[Джон Доу]

Переступил с ноги на ногу. Происходило что-то странное. Анка была странной. Говорила странное...
Нет, точнее, в том, что касалось его, все было как раз не странно, а вполне понятно. Доверяла - почему, спрашивается? А теперь не может. Понятно. И даже не особенно цепляет.
- Я понимаю - ответил мягко, даже спокойно - ты права. Я не заслуживаю доверия.
И отступил. Понять фразу Анки можно было по-всякому, но... безопаснее было понимать ее как гипертрофированный страх матери за ребенка. Она знает, что он, Доу, ему не навредит, но не может быть уверенной в том, что он, например, не... выкрадет младенца для шантажа. Ведь могла у него, в теории, быть такая цель? Выкрасть мальчика. Шантажировать Копоша. Требовать денег. А потом эти деньги пропить.
От этой мысли ему и самому стало холодно и жутко. Да, сейчас ему кажется, что это - бред, что он никогда... Но что он, Джон Доу, знает о себе? И может ли самому себе доверять?
- Скажи мне, чем я могу быть тебе... вам полезен тогда. И я это сделаю. Должны ведь быть... поручения, не требующие особого доверия. Сходить в магазин там, подготовить детскую одежку, мыть что-нибудь или сортировать.

[Анка Копош]

На каком вдохе чувств не осталось совсем, понять не смогла. Ведь чтобы понимать хоть что-нибудь, нужно быть кем-то отдельным. Кем-то, принадлежащим себе, различающим себя.
Но на каком-то вдохе всего, привычного ей и составляющее ее мир, не осталось. Так темно. Так холодно. Так горячо. И так больно.
Слышала ли она слова Джона? Она не слышала даже себя за этой болью, с каждым произнесенным им словом, с каждым своим вдохом наполняясь ею все отчетливее. Если бы она могла сосредоточиться сейчас хоть на чем-нибудь, кроме мирного дыхания сына, ставшего не маяком, но якорем, словно бы удерживающим ее в собственном теле, то непременно попробовала бы отследить, где эта боль начинается. На груди у шрама, выжегшего с ее тела то страшное клеймо? За сердцем, где совершенно по-человечески тянуло до того каждый раз, стоило ей вспомнить о Джоне? Или ее источник еще глубже, так глубоко, что, если она попробует его найти, то просто сгорит заживо?
Почему она вообще до сих пор горит, когда рядом спасительный холод и блаженная темнота? Камень же не умеет гореть, просто не может. Камню не будет так больно. Камень крепкий и надежный, чтобы удержать ребенка. Почему она до сих пор не камень?
Смысл произнесенных Джоном слов не достиг ее сознания, превращаясь в гул пламени, которое пожирало ее изнутри, выталкивая из собственного тела, несмотря на тяжесть тела Константина. Но тон - тон пробился даже сквозь него. Тон и звук этого голоса, словно ледяной ветер, окутал ее, раздувая упорно не поддающееся холоду пламя.
Почему он просто не может оставить их в темноте и безопасности?
Всем своим существом она чувствовала, как хорошо ее ребенку. За это чувство очень хотелось уцепиться. Если бы ей оставалось, чем цепляться. Если бы она способна сейчас была хоть что-то захотеть. Но она просто не могла больше терпеть, разрываясь между холодом и огнем, не наполненная ничем, кроме обжигающей боли.
Гул усилился, закладывая уши, и она закричала.

[Джон Доу]

Анка все не отвечала - и он уже успел решить, что это означает "уходи прочь". Он уже даже сделал шаг к двери, но внезапный резкий крик заставил остановиться, сделать несколько поспешных шагов к ней, пугаясь - он ведь ничего такого не сказал и не сделал, чтобы ей так кричать, значит, причина не в нем?
А если не в нем - то в чем же?
- Анка! - позвал, на ходу извлекая палочку из рукава. Не особенно, впрочем, надеясь на ответ.
Что ему оставалось сделать, кроме как просканировать ее? Спрашивать разрешения у кричащей женщины было, конечно же, бесполезно.

[Лайв Хогвартс]

Ничего интересного заклинание не показало - кроме, пожалуй, общего слабо-розового свечения, которое, если Джон Доу хоть сколько-нибудь вникал в основы диагностических заклинаний, совершенно точно похоже на ту картинку, которая подписана в любой брошюре как "общее утомление организма".

[Джон Доу]

Опустил палочку в некоторой растерянности. Она так устала, что кричит от этого? Но не разрешает ему помочь...
- Анка... Шагнул к ней и протянул руки, пытаясь забрать у нее ребенка - мягко и только если позволит.
- Тсс... все будет хорошо. Тебе просто нужно отдохнуть. Пусть эльф приглядит за мной, хочешь, я отдам тебе свою палочку? А тебе нужно поспать. Прямо сейчас.

[Лайв Хогвартс]

Холод окутывал ее уютным пледом, за которым можно было спрятаться от всего мира. Спрятаться самой - и спрятать продолжение себя, свою родную кровь.
Холод был ночной тишиной, с которой она успела сжиться за долгие ночи, где сон становился явью. И в этой тишине было все, чтобы забыть о боли.
Холод не пришел извне, он появился изнутри, непривычный без лунного света, но стоило забыть об этой новизне, как мир окончательно успокоился, замирая в точке равновесия... Чтобы через мгновение ухнуть вниз, когда равновесие вновь было нарушено.
Пушистый кокон из памяти о тишине и уюте холода исчезал под чужими прикосновениями. Руки Джона Доу, он сам так близко, его голос... Анка ощутила, как темнота отступает, начиная растворяться. Частичка ее души, которая главенствовала лишь во сне, туда же и возвращалась под чужим взглядом, чужими словами. На месте растворяющегося холода оставалась пустота - без темноты и жара, без эмоций и мыслей. Сейчас, при свете дня, эта пустота стала очевидно яркой. И столь же очевидно знакомой, разве что раньше Анка не задумывалась об этом.

[Анка Копош]

Она не стала камнем, но мир вокруг будто бы стал грезой о камне. Грезой, в которой в один миг - или всего лишь на один короткий миг? - стало спокойно, безопасно, тихо.
Тишина проникала в нее свистом ночного ветра, что скользит по замковой черепице.
Тишина сковывала ледяной коркой, которая сохранит ее до рассвета.
Тишина вдруг стала непривычно-тяжелой, а от тяжести этой она, Анка, сделалась целой. Греза превратилась в колдовскую сказку, в которой её сын наконец-то был вместе с ней.
А ведь утрами она пугалась одиночества. Как нелепо!
Но не успела эта новая умиротворенная Анка насладиться тишиной и отсутствием боли, как греза разрушилась. Ударил свет по глазам, в уши ввинтился звук голоса, за который - такой осторожный, почти ласковый! - она так многое бы отдала считанные недели назад.
Совершенно неожиданно она почувствовала себя застрявшей в морском отливе. Одеяло из спокойствия отступало, а она увязла в песке пятками и не могла последовать за ним. Но и без поддержки этой остаться вдруг оказалось почти невыносимо. Что ей делать теперь?
Моргнула, ощущая как мутной пленкой размазывают мир остатки слез. Вот и все, что досталось от боли? Это, да ещё пустота.
Слово нашлось сразу. Слишком резко ощущалась пустота, объемной, выпирающей. И легче оказалось сосредоточиться на ней, удивляясь тому, откуда она внутри взялась, чем сфокусировать взгляд на Джоне. Понять, что он говорит вообще.
Пустоты испугаться не вышло и Джона - тоже.
- Я сплю здесь, - голос отозвался неохотно, отдавая хрипотцой. - И Константин спит здесь. Ты тоже хочешь?
В мыслях, при всей их кристальной и все ещё холодной прозрачности, ясности не находилось. Почему она раньше не замечала, что "дневной" мир - такой трудный?
Она словно бы замедлилась, а Джон наоборот - ускорился. Иначе как объяснить вполне физическую пустоту на руках, в которых до этого она держала ребенка? Выдохнула, ощущая себя невероятно потерянной, и опустила руки. Темнота все ещё обнимала ее за плечи, и не было нужды обнимать себя самой.

[Джон Доу]

Все это по-прежнему выглядело скверно, непонятно и тревожно. Анка будто не слышала его. Анка говорила сама с собой. Вот только что она казалась нормальной и адекватной, а теперь - будто заторможенной, смертельно уставшей и очень отстраненной?
Как она может оставаться с ребенком одна? Как он ее может оставить одну? Это что ж теперь делать?
- Да - согласился поспешно, пытаясь нащупать нить адекватности в происходящем и все-таки подвести к единственно необходимому решению - отдохнуть.
- Да, давайте все будем спать. Хорошо? Ты спишь прямо в детской?

[Анка Копош]

В сознание постучалась неудобная мысль, думать которую она не хотела. Чем сильнее отступала темнота, тем яснее становилась эта колючая и ужасно жестокая мысль.
Выдохнула, невероятным усилием пытаясь выбраться из мокрого песка. Указала Джону на детскую кроватку. И кивнула на стоящую рядом сдвинутую к стене гостевую кровать, на которой и обитала все это время.
- А где мне ещё спать?
Удивление уже пробилось, но это было тяжёлое и какое-то усталое удивление, не способное вытеснить ту неудобную, подступающую все ближе мысль. Перевела взгляд с кровати на Джона. Может, его волнует совсем другое?
- Ты можешь спать, где хочешь.
Он может даже держать Константина всю ночь, если хочет. Если он чувствует сейчас хотя бы половину того, что чувствует в такие моменты она...
Нет, распутывать мысли совершенно не хотелось.
- Лауриндиэ, - позвала привычно и кивнула тут же появившейся домовухе, - следи.
Дополнительных указаний не требовалось, ее чудесная нянька прекрасно знала свои обязанности и понимала все с полуслова. Теперь детёныш точно будет в порядке до момента, когда разбудит ее требованием еды. С чего ей вообще пришла в голову идея, что присутствие Джона что-то должно изменить в жизни их маленького мира?
Но только вот оно изменило. Мысль впилась остро, неудобно отзываясь даже сквозь остатки из холода.
Мотнула головой протестующе и, не давая себе задумываться, шагнула к кровати. Руки и ноги стали невероятно тяжёлыми, а голова и вовсе неподъемной. Не раздеваясь, не откидывая одеяла, и вообще не успев сделать вообще ничего, легла как упала. Только и успела привычно ухватиться за деревянную перекладину кроватки Константина, как провалилась в сон.

[Джон Доу]

Растерянно глянул на узкую кушетку. Где? В кровати. В нормальной человеческой кровати, куда можно взять с собой и ребенка?
Но не вводить же ему - гостю в этом доме! - свои порядки!
Так что ему оставалось только найти глазами кресло, осторожно добраться до этого кресла и сесть, устраивая ребенка у себя на руках. Спать он, конечно, не собирался. Даже самый горький пьяница учится в армии в конце концов не спать на посту.
Кивнул эльфихе на хозяйку. Приказывать он не мог, но попросить шепотом...
- Укрой ее, пожалуйста, хорошо?
Какое-то время Константин мирно спал у него на руках. Пару часов? Он потерял счет времени. Так странно было сидеть в доме, который мог быть его, с семьей, которая могла быть... его...
Но не была. И вряд ли когда-нибудь полноценно станет.
А потом мелкий стал беспокоиться. Сначала он попытался тихо выйти с ребенком из комнаты, потаскать его на руках так, чтобы не будил мать... Потом стало понятно, что этого недостаточно.
Сдался. Позвал эльфиху:
- Лаурин... ох, я все равно не выговорю твое имя! Эльф, в общем. Ты не знаешь, где-то есть еда для этого юного господина?

[Лайв Хогвартс]

Лауриндиэ была хорошим эльфом и, конечно, устроила бы хозяйку на кровати и без всяких просьб. А потом осталась следить за хозяином так, как следила каждую ночь. Поэтому долго звать ее не пришлось.
Появилась, протягивая к хозяину лапы.
- Лауриндиэ все сделает. У Лауриндиэ все есть.
Подхватила малыша своей магией и, не успел Джон Доу сказать слово "гвардия", как эльфиха уже устроила младенца в кроватке с теплой бутылочкой детской смеси.
Константин хныкать и кукситься перестал почти мгновенно, на заботу няньки реагируя без всякого беспокойства.

[Джон Доу]

Ощутил свою бесполезность как-то еще острее.
Действительно, зачем он нужен Анке и Константину, если у них есть эльфиха, которая управляется с ребенком гораздо лучше, быстрее и эффективнее, чем он? Зачем он мог быть нужен им обоим после того, как бросил их - во всяком случае, теперь? Может быть, потом, когда малыш подрастет достаточно, чтобы с ним можно было хотя бы играть во что-нибудь, для его непутевого отца и нашлось бы занятие, а теперь...
Что ж. Сел обратно в кресло, ожидая, пока Анка проснется. Или ребенок как-нибудь... станет нуждаться в человеческом тепле, а не в эльфийской заботе.

[Лайв Хогвартс]

Минуты бежали, торопясь друг за другом и утекая сквозь пальцы уже целыми часами. В доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим сопением маленького Константина и едва слышным ровным дыханием Анки Копош. Кресло, в котором устроился Джон Доу, оказалось удобнее иной кровати, располагая присоединиться ко всеобщему сонному забвению. Шаги Лауриндиэ, которая проверяла сон хозяйского сына, были практически бесшумными, не мешая Джону погружаться в уют мирной ночи.
Сколько раз за это время Лауриндиэ нагревала детскую смесь, которую довольный и не до конца просыпающийся Константин с удовольствием и причмокиванием поглощал, знала только сама эльфийка, заботливо каждый поправлявшая край одеяла, которое укутывало хозяйку, чтобы та спала спокойно.

Анка Копош видела сон. Привычный сон, который она порой помнила в мельчайших деталях, а порой забывала, едва проснувшись. Но во сне все было так, как и всегда, в нем Анка Копош ощущала свободу, которую не могла подарить ей реальность. Россыпь звезд над головой, свист ветра в ушах, легкая прохлада и гул негромких голосов вокруг. Сегодня у нее была новая задача: пошевелить правой передней лапой. Нет, в целом, конечно, можно было заняться и задней левой, и даже хвостом. Но кто в здравом уме выберет шевелящийся хвост, когда все четыре лапы пока напоминают скорее новорожденного жеребенка, чем гордого мустанга? Вот именно поэтому сегодня целью Анки была правая передняя. Ладно, левая передняя тоже подошла бы, но где-то глубоко внутри сидела мысль о том, что правая конечность - она нужнее, ей можно сделать больше... Вот чего больше - тут была проблема. Потому что соседки по крыше определенно под "сделать больше" понимали несколько иное, чем могла пока придумать сама Анка. Это она выяснила много ночей назад, когда ей в качестве жеста дружбы предложили придушенного суслика. Суслика Анке было жалко, но вот почему - она точно не объяснила бы. Зато именно тогда ей начала подчиняться шея и голова, резко замотивированные тем, чтобы отодвинуться подальше от подающего слабые признаки жизни "подарка", который ей пихали в клюв. Клюв Анка захлопнула, голову отодвинула, попутно обнаружив, что шевелиться ей вполне доступно. Если сильно постараться. Сильное старание оказалось эффективным методом только в теории, потому что до нынешней поры даже почесать особо неудачно взъерошенное перо ей приходилось просить одну из подруг, что уж тут говорить про осуществление желания расправить крылья.

[Анка Копош]

Скосила взгляд в сторону, а затем и повернула всю голову следом за взглядом. Точно, она уже так умеет.
Мысль не отозвалась радостью или удивлением, она скользнула в сознание спокойно и ровно. Мысль встала на место как идеально вылепленный кирпич: весомая в своей тяжести, но уже отшлифованная.
На крыше справа не нашлось ничего нового, но за изломами линии черепицы можно было наблюдать с тем же интересом, с каким она разглядывала прежде лес, раскинувшийся прямо перед ней. Линия бежала вперед, бугрилась в неподходящих местах, а потом - раз, будто ее взяли и отрезали - сливалась с горизонтом.
Сейчас горизонт в темноте ночи оказался едва различим, но Анка знала, что он там есть. Ночь же сама по себе занимала ее гораздо больше.
Теперь послушной шеей она смогла голову повернуть, задирая клюв к звездам, и сосредоточилась на небе: совершенно бесконечном. В черноте неба ей не виделись вихри, но, находя взглядом новую звезду, она будто проваливалась немного глубже. Свист ледяного ветра в ушах только сильнее отгораживал ее от мира.
Если бы она могла задуматься, возможно, это показалось бы ей очень странным. Только вот любые мысли, не способные ограниться до простых и весомых кирпичей, не задерживались в сознании. Она была спокойной, как камень, и свободной настолько, насколько бездонным полотном раскинулось небо перед ней.
Она бы пробыла в этом состоянии до утра, отпечатывая в удобном сознании доступный ей кусок звездной карты, но в какой-то момент спокойствие пошатнула новая мысль.
Склонила голову, упираясь взглядом в правую переднюю лапу. Лапа стояла, намертво вцепившись в черепичное основание. Лапа, как и три другие, обеспечивала ей устойчивое положение на ее крыше. Но лапой необходимо было пошевелить.
Откуда взялась эта мысль, не знала, но приняла ее с легкостью. Будто бы мысли этими ночами и правда обретали материальность, становясь кусочками мира. А мир оказывался упорядоченным и понятным, мир не вызывал ненужных чувств.
С головой оказалось легче: там она не успела подумать. Сейчас же внезапно обнаружила, что в ее теле просто нет ничего, что она могла бы соотнести с тем фигурным куском камня, на которой смотрела. Лапа точно принадлежала ей, Анке. Но лапа точно не ощущалась как кусок ее тела.
Странно, но и это открытие не вызвало раздражения. Вместо того, чтобы закрывать глаза и пытаться почувствовать то, чего ты не чувствовал никогда, Анка только упорнее уставилась на лапу. Она уже выяснила, часы и ночи проведя в полной неподвижности, что моргание - совершенно человеческая придумка. Так что упорство ее теперь можно было измерить как минимум неотрывной сосредоточенностью.
Но можно ли смотреть интенсивнее? Если как следует постараться, получится просто взглядом подвинуть камень?

[Лайв Хогвартс]

От взгляда Анки камень ожидаемо не пошевелился. Камню, в общем-то, было совершенно все равно, кто на него смотрит. Но разглядывать было как минимум интересно: правая передняя лапа оказалась весьма симпатичной, с ровными контурами мышц, очерченными суставами и совсем небольшим количеством перьев, которые служили скорее для аэродинамики, чем для согревания. Откуда-то Анка точно знала, что такое аэродинамика. Может, соседки-горгульи однажды уже обсуждали это на крыше? Они вообще любили говорить о полете с терминологией, которой сама Анка точно позавидовала бы, если бы невольно не начала уже и сама разбираться во всех замудренных словечках. Горгульи вообще предпочитали не просто болтать, но сразу же на практике проверять свои предположения. Если бы им, как и самой Анке, было ведомо чувство страха, они испытывали бы его постоянно, делая мертвые петли и разворачиваясь буквально в метре от поверхности земли. Но, кажется, страх жил где-то, где Анка еще не успела побывать.

На краю зрения темное небо расчертила падающая звезда - метеорит, как однажды поправили в разговоре другую горгулью ее товарки. Вот возможности участвовать в этих длинных ночных беседах Анка, кажется, завидовала. Однако говорить не научилась, это явно было куда сложнее простых движений шеей и клювом.
Где-то в лесу послышался дробный перестук копыт - кажется, кентавры отмечали очередной праздник, которыми был полон их год. Про это другие горгульи говорили мало, явно потеряв всякий интерес к кентаврам за столько лет.
После этого воцарилась полная тишина, которая всегда наступала в самый темный час, когда каждая горгулья улетала со своего места, оставляя Анку в одиночестве. Иногда пара-тройка из их подходили к новенькой, ободряюще похлопывали крыльями по спине, но за этим не следовало ничего. Много ночей спустя можно было сделать очевидный вывод: ситуация Анки для них не нова, так что и обращать особо внимание тут не на что.

[Анка Копош]

Не заметила, как упорство сменилось самым простым увлечением. Теперь Анка составляла карту собственной лапы ровно с тем же спокойным сосредоточением, с каким заносила на воображаемое полотно рисунки созвездий. Сперва это была работа без смысла и цели, она только и делала, что наблюдала мир вокруг себя новыми глазами.
Слушала новыми ушами чужие разговоры, не замечая, как и они отпечатываются в сознании новым... словарем? Нет, скорее это была инструкция, большинство пунктов которой пока еще пустовало. Причудливая и не похожая на человеческие, в ней не было и не могло быть заголовков, разделов, страниц, даже оглавления. Если бы Анка попробовала представить себе, как это выглядит, то не смогла бы подобрать слова лучше, чем "хаотически". Только каким-то непостижимым образом в этом хаосе точно помещался весьма строгий порядок, суть которого Анка пока просто не разгадала.
Потом, когда карта оказалась составлена, в голову начинали приходить другие мысли. Она уже знала, что может не вспомнить происходящее на крыше поутру, но также знала, что, стоит ей снова оказаться под холодным небом, все познанное, услышанное и прочувствованное здесь вернется. Если может вернуться то, что никуда не пропадало.
И если и существовало что-то, способное нарушить ее безмятежность, так это другие горгульи. Не разговоры, в них почему-то совершенно не хотелось участвовать. Возможно, от того, что ей пока совершенно нечего сказать? Но то, с какой легкостью они обходились своими каменными телами, рассекая небо не неповоротливыми тушами, а - Анка видела это также ясно, как и свою лапу сейчас! - выверяя каждое движение. Нет, она еще не дошла до того, чтобы назвать полет горгульи грациозным. Однако что-то внутри нее начинало хотеть в небо. Начинало сожалеть о неподвижности крыльев. Начинало тихо-тихо звать ее, трогая внутреннюю неподвижность.
Метеорит увидела, не потребовалось даже поворачивать голову и отвлекаться от лапы. Но и смотреть на лапу дольше без цели больше не требовалось, интерес, полностью удовлетворенный, искал новый объект для изучения. И все же что-то не позволяло просто переместить взгляд.
Затих шорох чужих крыльев, оглушая ночь тишиной. Щелкнула клювом, разрывая эту тишину с неожиданным удовлетворением. Будто говоря ночи: я здесь, я существую.
Не все же только кентаврам шуметь в спящем лесу?
Изменила положение головы, вглядываясь в море из крон Запретного леса. Что, если она попробует поприветствовать кентавра, вышедшего на опушку? Не прямо сейчас, так через час или два, какой-нибудь из них обязательно покажется, соблюдая ритуал, корнями уходящий явно в те времена, когда Анки-человека еще на свете не было.
Махнуть лапой в ответ было бы очень вежливо. Но махнуть лапой - непосильная задача. Сегодня все еще непосильная. Или нет?
Продолжая смотреть на лес, представила, как отпечатавшаяся в сознании в мельчайших деталях каменная лапа двинулась, как перекатились особым непостижимым образом - совсем как у товарок - мышцы, как дернулись пальцы, чиркая когтем по черепице.

[Лайв Хогвартс]

Словно бы в ответ на громкий звук самой Анки откуда-то сбоку раздалось хлопанье... крыльев? Непривычное, потому что в нем не было ни каменного перестука горгулий, ни шуршания перьев птиц.
Тишина вернулась, укутывая собою мир и одинокую неподвижную каменную горгулью на крыше замка. Или не совсем одинокую, потому что правая передняя лапа Анки совершенно точно ощутила наличие в непосредственной близости с собой кого-то с острыми коготками и щекотными... крыльями?
Если Анка переведет взгляд на свою так хорошо изученную лапу, то поймет, что она не сдвинулась с места ни на йоту, зато теперь прямо на ней обосновывается на ночевку летучая мышь, соскальзывая с гладкого камня, но упорно продолжая за него цепляться.
И да, если и говорить о том, боится ли горгулья щекотки, то сейчас - самый лучший момент, чтобы выяснить это опытным путем.

[Анка Копош]

Мысли о кентаврах плавно вплетались в размышления о лесе, замке и ветре. В какой-то момент они грозились пойти не на второй, и даже не на пятый круг. Когда улетали горгульи, и небо особым образом замирало, мир... Не становился скучным, но показывался Анке познанным. На очень короткий отрезок времени на очень маленьком кусочке пространства, сосредоточенного в одной маленькой каменной статуе.
Не способной управляться собственной лапой, но вдруг ощутившей нечто, чего прежде никогда не чувствовала.
Человеческими глазами Анка никогда не видела летучих мышей настолько близко, а ее каменное острое зрение позволило рассмотреть цепляющийся комок из кожи, выпирающих костей, нелепой шерсти в самых неподходящих местах и уязвимых жил-перепонок на собственной лапе во всех отталкивающих подробностях.
Это неуклюже хватающееся за камень создание показалось Анке совершенно лишним на их крыше. Слишком суматошные движения, слишком нелепая конструкция, слишком хрупкое и несуразное тельце. Неизвестно, что возмутило больше: сам факт существования такой твари или ее выбор места для ночлега. Откуда взялись эти мысли, Анка понять не успела, но странное раздражающее ощущение через лапу проникло глубже в ее каменное тело, и будто что-то навязчиво зазудело внутри ее каменной головы, раскалывая ставшее привычным уже и даже желанным спокойствие.
И чем упорнее мышь скребла по ее лапе, тем сильнее и ярче ощущала это раздражение Анка. Щелкнула клювом особенно громко, но никакого облегчения не почувствовала. Возмущение перемешалось с раздражением, раздражение оказалось подстегнуто неожиданной брезгливостью, и, дополнительно к этому всему, примешались чисто физические ощущения, которые Анка совершенно не настроена была терпеть.
Каменную кожу будто бы даже зажгло и задергало от продолжающихся прикосновений. Движимая этим ощущением, дернула несчастной лапой, стремясь отправить незваную гостью в полет.