Дом Копош - первый этаж

[Лайв Хогвартс]

[Джон Доу]

Она не была рада его видеть, но готова была смириться с его визитом. Так этот вздох, видимо, следовало интерпретировать.
Ему, пожалуй, было бы проще начать разговор, если бы Анка спросила, почему он пришел без уведомления. Или зачем вообще приперся. Или хотя бы натянуто поздоровалась бы. Но молчание - молчание выбивало у него из рук все, за что он мог бы уцепиться. И выходило, что ему первому нужно предъявлять претензии - "почему не сообщила, что приехала?" Первому выяснять отношения - "Что у тебя с этим хмырем?".
А он не хотел. Ни того не хотел, ни другого. Счастливая и довольная Анка задевала и царапала в нем что-то, чему он не мог дать название. И он понимал, что стоит только начать - и все покатится куда-то в направлении безобразной сцены, в которой он окажется скандалистом, а она непременно напомнит ему, что никаких прав у него теперь нет и никогда не будет. Ни на Константина, ни, тем более, на саму Анку.
- Я не видел, как вы вернулись, - сказал, наконец, что-то компромиссное, машинально сжимая в руках чашку, которую она достала, - Как Константин? Спит уже?

[Анка Копош]

Джон, похоже, тоже не горел желанием здороваться. Что было немного странно - это же он сам пришел, в конце концов. Но это было так на него, Доу, похоже, что Анка даже почувствовала что-то к нему. Не тепло, нет, и не ту старую сумасшедшую тягу в попытках сперва забыться, а потом выжить, попытках жить и чувствовать. Попытках опираться на кого-то, оказавшихся совершенно провальными. Но что-то все же дернулось внутри.
Анка даже замерла, прямо как была - с пузатым заварочным чайником в руках, в ожидании. Вот, сейчас, еще чуть-чуть...
Но тепло из груди не уходило. Оно грело и грело, совершенно не реагируя на Доу, лицо которого показалось Анке каким-то... то ли потерянным, то ли печальным. Но, по крайней мере, это было лицо обычного усталого работающего человека. Без некрасивой многодневной щетины там, фингалов или отечных следов пропитости.
Пожала плечами на вот это его "я не видел". А он что, следил что ли? Ждал?
Покачала головой этой странной мысли. Зачем ему это было бы надо вдруг. И принялась заваривать чай дальше. Это было так похоже и не похоже на то, что уже было: кухня их воображаемого домика воображаемой счастливой жизни и совсем не воображаемый вкусный чай и... все, что случилось после.
Подошла к Доу почти вплотную, аккуратно наклоняясь и наполняя чашку, уже зажатую у него в руках.
- Куча дел случилась, - налила чай и себе, усаживаясь, чтобы не бродить вокруг немаленького стола на соседний с сидящим Доу стул, - Гриффиндорцы, занятия, туда-сюда.
Поглядела на потолок, пытаясь вспомнить. Нет, не выходило.
- Не скажу, когда приехали, - созналась. - Не помню. Всего так много. Константин спит, да. Хочешь посидеть с ним?
Да, точно. Доу пришел к сыну, как и все прошлые визиты в этот дом. А с ней поплелся на кухню исключительно из вежливости.

[Джон Доу]

Пробормотал совсем машинально:
- Спасибо.
За чай, конечно. Он благодарил ее за чай. Или за то, что она не послала его к дементорам сразу?
- Я думал, к вам вор забрался, - слабо улыбнулся, даже не пытаясь подобраться ни к одной из сложных тем.
- Собирался брать тебя с поличным. Ну, то есть, не тебя, а вора, конечно.
Как она была близко! Ближе, чем могла бы быть женщина, которой так явно хотелось держаться от него подальше там, на площади. Он мог бы протянуть руку и обнять ее.
Но... не мог.
- Хочу, конечно, - согласился, невольно улыбаясь теплее и более искренне.
- Но... позже, хорошо?
Может, он себе вообще зря все придумал? Сейчас, когда Анка была рядом и казалась такой обычной, уютной, слегка загруженной делами только, все те мысли и предположения, которые терзали его, казались чем-то далёким. Дурным сном. Он уже начинал сомневаться, что их встреча с этим Ул... как его там... была подлинной.
- Как родители? - это был, конечно, простой вежливый вопрос, оттеняющий только все те непростые и невежливые, которым нельзя было позволить вырваться.
- Я был в Корее, - сказал вдруг, сам не ожидая от себя такого поспешного перехода, - И встретил там... одно существо. И оно... Это глупо, наверное, но оно напевало песню о нашем мелком. Которая все не выйдет у меня из головы.

[Анка Копош]

Подвинула ближе к Доу вазочку с печеньем очередного овсяного вида и обнаружила, что у самой теперь две чашки: недопитая - с уже остывшим какао, и новая - горячая, полная невкусного английского чая. Хмыкнула, глядя на эти излишества и поглядела на Джона удивленно. Позже?
- Ладно, - согласилась и теперь вперилась взглядом в Доу вполне обоснованно-вопросительно. - О?
Он решил спросить про родителей? Потерла нос слегка недоуменно. Визит в Румынию оказался гораздо короче того, на что она рассчитывала, но Анка не жаловалась.
- Они были очень рады, - улыбнулась. - Покрестили Константина, как отец и хотел. По-маггловски.
Уточнила зачем-то, хотя это и так было же ясно Доу, да? Теперь ей предстояло позаботиться о крещении магическом, или чего тут делают за обряд, обозванный почему-то крещением, но Анка странно не переживала. Спокойствие и счастье отца странным образом передалось и ей. А может все дело было в том, что наконец внутри вместо пустоты росло - вместе с Константином - и ее собственное счастье.
Замершее после слов Джона о...
- Что? - скорее гаркнула, вцепляясь в ближайшую чашку резко. - Что еще за существо? Какая еще песня? Какая, к дементору, Корея?
Голос ее не повышался, но Анка чувствовала, как перехватывает горло. Нет, это все несерьезно. Мало ли чего там Доу пригрезилось. Он наверное думал о мелком, вот ему и напели. Так ведь работают эти все магические паразиты?
И все же тревога уже запустила лапы вовнутрь Анки. Стал бы беспокоиться боевой маг со слов простой пиявки? Рассказывал бы ей об этом?

[Джон Доу]

Ну вот. Была у родителей. Плешивый мужик вряд ли поехал бы к ее родителям, правда же? Может, зря он себе накрутил всего? Зря поверил этой... как ее звали-то? Кицуби? Хэйбеби?
И даже весть о крещении по-маггловски его не особенно задела. Хотя и здесь Анка, кажется, давала ему понять, что никаких прав принимать решения, связанные с ребенком, у него не было. Для этого она упоминала о крещении?
- А ты тоже хотела? - спросил просто. А то это прозвучало так, будто папаша Копош в одно лицо решил!
Помолчал, вглядываясь в ее лицо.
- Это не про какую-то опасность, грозящую ему, не бойся, - попытался успокоить.
- Я летал в Корею по заданию Снейпа. Вытаскивал оттуда похищенных детей. Ребенка, - поправился, - Только одного смог вытащить пока. Там все было довольно странно, но мне как бы помогали два... духа, наверное. Я так понимаю, это разновидность корейской нечисти. Один назвался вроде как чертом, а вторая была жутковатая девочка... Джагви, вот. Так они называли ее. И вот эта девочка - она вроде боггарта, но рангом покруче. Она создавала для меня иллюзии и пыталась убедить меня в том, что мне незачем и не к кому возвращаться оттуда. Проверяла так... серьезность моих намерений, видимо. Она показывала мне, в числе прочего, и Константина, и пела песню про него. Она начиналась так: "сын камня и сын мертвеца". И я бы, наверное, не придал значения, но ведь в том, что касается мертвеца...
Нервно хмыкнул, покачивая чашку в руках.
- Это она могла вытянуть из моей памяти, конечно. Но причем тут камень?

[Анка Копош]

Кивнула машинально, отвечая на теперь показавшийся таким незначительным вопрос:
- Ну конечно. Если бы не хотела, не крестила бы. Теперь у него есть ещё одна семья. Разве это плохо?
Конечно, она не собиралась что-то Доу объяснять или как-то перед ним оправдываться. Просто его словам - целому маленькому рассказу, удивительно для молчащего до этого Доу многословному! - требовалось время, чтобы до Анкиных мозгов сперва дойти, а потом улечься там кое-как.
Отравляя?
Нет, Анка все еще была покрыта броней из тепла и счастья, но сейчас броня эта потускнела, будто делаясь непроницаемой. Да, именно так она себя и почувствовала: словно в коконе из чего-то мутного. И Джон этот кокон, похоже, мог разбить, вынуждая Анку... что? Защищаться?
- Чертовщина какая, - выдохнула Анка без особого раздражения даже и потерла переносицу. - Как вот они это делают, а?
Конечно, она имела в виду всех магических существ и никого конкретного. Вряд ли у них имелся какой-то общий на всех мозг, правда? А потом почувствовала, как начинает закипать. Она хранила эту тайну, ведь это, Львенок снова оказался тысячу раз прав, было полностью в ее интересах. Тайна привычно уже тянула душу Анки, заставляя таскать себя изо дня в день. Единственная и смертельно важная. Тайна делала Анку буквально другим человеком, заставляя чувствовать себя сковано рядом с близкими людьми.
А какая-то там не сумевшая нормально умереть корейская девочка взяла и прямым текстом Джону все выложила!
- Агр-р-р-щ!
Рычание вышло совершенно человеческим и оттого еще более бессмысленным и беспомощным. Уставилась на Джона, не осознавая до конца, что пытается найти его взгляд своим.
- Ладно. Это имеет смысл, - сообщила на выдохе, разогнанным вспышкой ярости мозгом удивляясь тому, насколько буднично и бесцветно это прозвучало. - Этого хватит?
Джон уже об этом думал. Много, судя по всему. Отнимали ли эти мысли истекающие Анкины дни?

[Джон Доу]

Наверное, если бы он не был тряпкой, а был бы мужиком, который стучит кулаком по столу...
Или не так. Если бы он был мужиком, у которого было бы право стукнуть кулаком по столу...
Если бы в этом доме у него был стол, по которому можно стукнуть кулаком...
Да, вот при соблюдении всех этих обстоятельств он бы стукнул и возмутился. Зачем его ребенку еще одна семья? Какая еще к дементорам другая семья?! Что в этом вообще хорошего? Кто, кто входит в эту, дементор ее дери, семью, Копош, кого ты еще притащила к моему сыну и кем пытаешься меня заменить?
Но стола у него не было, прав не было и стучать он мог разве что себе по лбу.
- Нет. Наверное, - согласился немногословно. Тем более, что он ведь не для этого пришел - не для того, чтобы обсуждать ее решения, предъявлять претензии и требовать того, чего требовать не имел права.
Он пришел, чтобы выяснить для себя тот вопрос, который заставлял что-то внутри него сжиматься от мутного предчувствия ужаса, которое он даже сам себе толком объяснить не мог. И чем более невнятно Анка реагировала, чем страннее были ее ответы, тем больше сжималось это что-то - может быть, сердце? Воля?
- Что значит "имеет смысл"? - спросил напряженно.
Со стуком поставил чашку на стол.
- Нет. Не хватит. Разумеется, не хватит. Если мертвец - это я, значит, ты - камень. Что это значит, Анка?

[Анка Копош]

Конечно, Джон не покивал, улыбаясь. Конечно, не захотел делать вид, что все понимает. Потому что он действительно - Анка видела это в напрягшихся руках, в выдвинутом вперёд подбородке, в залегшей между бровей складке, делавшей все его лицо хмурым и изломанным, - не понимал. И вцепился в ее оговорку тут же.
Как вцепилась бы она. В этом они были похожи. Может, так проявлялось то самое бескомпромиссное гриффиндорство, о котором так любят фантазировать неофиты. Вот так, не к месту и не ко времени, когда все сражения уже проиграны, а сделать получится только хуже.
Но ещё Анка знала, что все ещё может Доу провести. Стоит дать ему хоть какое-то понимание, как он тут же успокоится, как было уже не раз и не два.
Рассеянно растерла ладонями виски, глядя на Джона исподлобья. Злость схлынула, оставляя после себя бессмысленную обиду. Почему ему приспичило вцепиться именно в это - и именно сейчас? Легче легко же снова пожать плечами и не вмешиваться в ее наконец налаженную жизнь.
- Я такой же камень, как ты - мертвец, - предприняла осторожную попытку выпутаться из этого разговора без лжи. - Все хорошо, Джон. Константину ничего не угрожает.
Она даже руку протянула и попыталась обхватить одну из ладоней Доу своей. То ли в попытке показать, какая она горячая и все ещё живая, то ли - передать кусочек собственной непоколебимой веры в счастливое будущее их ребёнка.

[Джон Доу]

Странно было вспоминать, что было ведь, было такое время, когда Анка Копош казалась ему буквально раскрытой книгой. Скучной, к тому же, книгой, такой, которую заставляешь себя читать. Он все про нее понимал - как ему казалось. Он понимал про нее даже больше, чем хотел бы. Тогда.
Но теперь все было иначе. Теперь она была из тех книг, которые откусят тебе полруки, как только ты попытаешься их открыть. Как жаль, что он совсем не умел бояться, когда кто-нибудь пытался откусить ему полруки! Или вот как теперь, когда обиженная им, брошенная им женщина, мать его ребенка, такая не-его, такая-на-которую-нет-никаких-прав, вдруг дотронулась до него, сокращая дистанцию между ними, - и это подействовало на него так, будто его ударило током, будто подбросило со стула, на котором он сидел и швырнуло к ней, ближе. Он сам не понимал, как получилось, что его рука легла на ее плечо. Они могли бы начать танцевать вальс прямо сейчас, если бы хотели.
- А тебе? - спросил быстро, жадно, пока она снова не закрылась от него толщей избегающих слов.
- Что угрожает тебе?

[Анка Копош]

Руки у Доу были привычно-горячими, а хватка - привычно-сильной. И хотя разум знал, что, стоит ей сделать одно движение, руки эти разожмутся, будто их и не было, тело вечно об этом забывало, обманываясь.
Нет, Анку не накрыло мучительным горячим желанием близости, даже тоской не пробрало. Руки Доу были вот, сам Доу был вот, а ее это будто не трогало, только возвращало воспоминания. В которых Джон уходил, оставлял ее, не оглядывался. Даже в последнюю встречу - нелепую, почти скандальную - развернулся и растворился, оставляя ее с другим мужчиной, о котором, в сущности, знал только плохое.
Нет, у Анки точно были к Доу незакрытые счеты. И не потому вовсе, что он бросал ее и уходил, а потому, как и по какой причине он это делал. И та часть ее, которая все помнила, сейчас будто встала стеной между ее телом и жаром этих чужих - давно уже чужих, на самом деле - рук.
- И мне, - кивнула спокойно, уверенно. - Мне тоже ничего не угрожает, Джон.
На все, что с ней происходило, она согласилась сама. И пусть при дневном свете ее живое сердце все еще сжималось от ужаса и первобытной какой-то, совершенно хтонической тоски, перемены в себе Анка встречала с широко раскрытыми глазами. Это не наказание и не проклятие, в конце концов. Это дар, благодаря которому ее сын проживет свою долгую, счастливую и свободную жизнь. Это ее расплата за самонадеянность, за горячность, за спасение жизни этого молодого мужчины, который так сильно ее подвел.
- Ты забеспокоился из-за песенки этой твари?
Не успела прикусить язык вовремя, выпалила то, что еще вызывало обиду и злость. То, как Доу быстро забыл о собственном долге, как легко он поверил, что никому ничего не угрожает, как споро убежал жить свою развеселую гвардейскую жизнь.

[Джон Доу]

Когда она отталкивала его, когда кусалась, когда всячески показывала, как он ей неприятен, странным образом в этом было даже больше надежды на... на что-то, чем в этом ее спокойном отстранении без отстранения. Когда она просто не реагировала. Вела себя так, словно он был ее далеким приятелем, зашедшим на чай. Приятель ведь может хлопнуть по плечу, даже иногда приобнять, но это ничего не значит.
Вот и для нее как будто его прикосновения ничего не значили. Даже не оскорбляли больше.
И ему ничего не оставалось, как убрать ладонь. Принять этот статус. Статус - да, но не ее ответ.
- Это неправда, - проговорил хрипло, словно чай был вовсе и не чаем никаким.
- Я, конечно, звезд с неба не хватаю, и соображаю туго, но уж два и два сложить могу. Это неправда, Анка. Пожалуйста, скажи мне правду.
Попытался найти ее взгляд своим. Хотя бы в этом она ему не откажет?
Продолжил тихо, не делая попытки к ней приблизиться:
- Я не могу тебя заставить. Я не имею никакого права настаивать, это мне тоже ясно. Но... я прошу тебя.
Отвел взгляд. Укол этот ему, звезд с неба не хватающему, тоже был вполне понятен. Он не беспокоился раньше. Не спрашивал ее - так долго не спрашивал!
- Я верил в чудо, - ответил глухо, - но теперь понимаю, что у чуда была цена. И ты заплатила ее. Заплатила одна, потому что я сбежал. Так было дело?

[Анка Копош]

Отставила чашку с окончательно остывшими остатками какао. Вкусное, вообще-то, какао. Было. Подвинула чашку с чаем, к которому так и не притронулась. Почему же у них ничего нормально не клеится? Неужели, вот такое и называют словом "судьба"? Только, наверное, не судьба.
Страсть между ними вспыхнула невовремя, отчаяние Анкино это, Джону было совсем не нужно, ребенок - как камень на шею. Она это все понимала, принимала и не спорила. Но между ними вечно была недосказанность. Анка хотела Джона рядом, но разжимала руки, когда он спешил по своим более важным делам. Ей нужен был Джон ночами, но она тихо выла в подушку на чердаке. Хотела разделить с ним неизбежность ужаса и горя, но он ускользал, снова и снова.
Любовь Анкина - к Доу, даже к их ребенку - оказалась будто невовремя, и разводила их все дальше и дальше. Еще больше не сказанного, не выплаканного, не прожитого. Потом - просто тонна неловкости, ненужности, неуместности. Анка не знала, куда девать глаза и руки, а Джон ей совсем не помогал, мотаясь словно неприкаянный.
И вот сейчас, когда отболело, окончательно и уже насовсем, вот это общее прошлое все еще тянуло... Доу к ней? Или их обоих в болото из этих бесконечных не-не-не, которые случились так невовремя.
- Заплатила, - не стала отпираться; устала Анка от неловкости и горечи, - и заплатила бы снова. Потому что могла, это ты способен понять, Джон Доу?
Встретила его взгляд просто и открыто, не пытаясь скрыть вспыхнувший внутри пожар. Зачем ему это было знать? Что он собирался с этим знанием делать? Сокращать ее человеческую жизнь?
- Тебе хочется знать, насколько она большая? Но ты и так знаешь, - качнулась вперед, не разрывая зрительного контакта, - и без моих подтверждений ты знаешь, Джон, чем можно выкупить человеческую жизнь.
Усмехнулась, качая головой. Сын мертвеца и камня. Рука непроизвольно дернулась к груди, привычным движением растерла место, где теперь вместо отвратительных символов покоился рубец. Ее чудо, ее сокровище, она не позволит, чтобы хоть что-то из ее прошлого настигло Константина.
- Ну что? - откинулась, продолжая жечь Доу взглядом. - Скажешь сам?

[Джон Доу]

Конечно, он был способен понять. Теперь. Сейчас. Когда Тин-Тин, его маленький мальчик, был живым и настоящим, когда он так отчаянно хотел... быть в его жизни, просто быть, - и не мог себе представить, как могло вообще быть иначе. Но как она могла решиться на это тогда? Когда малыша еще не было. Ведь в его, Джона, представлении Константина не было тогда, был... плод? Никому не нужный плод несложившейся не любви. Или случайно сложившейся нелюбви.
Поправил себя сам. Ему не нужный. Ему, Доу, идиоту чертовому, не нужный. А ей - нужный. Она-то, выходит, любила этот плод уже тогда. Так любила, что готова была жизнь за него отдать. И вот они здесь.
Знал ли он этот ответ заранее?
Нет. Или да. Может быть, знал, но отталкивал это знание от себя. Может быть, просто надеялся, что его хитрый план - тот, в который он сам поверил! - сработал. Теперь он уже и самому себе ни за какие пироги не признался бы, что плана тогда никакого и не было, был просто страх и неспособность справиться с ситуацией.
Поднял взгляд на нее. Даже удивительно, почему она казалась ему некрасивой? Где были вообще его глаза? На затылке? На дне бутылки? Или вот этот внутренний свет ей придавала та ужасная, невыразимая жертва, которую она принесла? Свет с отблеском адского пламени - или это просто отблеск гриффиндорского безумия?
- Когда? - в горле царапало, будто он двадцать лет ничего не пил, - Сколько у тебя осталось времени?
- С кем ты заключила сделку? - задал еще один важный, по-настоящему важный вопрос.
- И на каких условиях?
Он держался, пока неплохо держался. Эмоции как будто ушли куда-то в вату, уступая место цели, одной, простой и понятной. Ему нужно знать. Знать как можно больше. Ему нужно сделать так, чтобы Анка ему все рассказала. И если для этого нужно умолять ее на коленях, он будет умолять. Если для этого нужно напоить ее Веритасерумом, он напоит. Если для этого нужен шантаж, он придумает, чем ее шантажировать.

[Анка Копош]

Джон все смотрел и смотрел ей в глаза, и Анка, так и не отпустившая взгляд собственный, видела, как выражение лица Доу меняется. Как тяжелеет его взгляд, как заостряются черты лица, как вся его фигура становится будто бы... материальнее. Джон Доу, до этого будто зависший где-то в безвременье, наконец-то дошел до ее дома окончательно и, окончательно же, проявился в реальности. Вот как это ощущалось.
И Анке это совсем не понравилось. Будто бы он одним этим заявлял несуществующие права на ее жизнь и на нее саму. Так требовательно, глухо, бескомпромиссно он выдавал один за другим совсем неважные вопросы. Дня нее и для Константина - пустые и глупые. Что же такого происходило в Джоновой горячей голове?
- Я не заключала сделок, - попробовала исправить главное. - Я попросила о помощи.
С кем? А к кому она могла пойти - на последнем почти месяце, утонувшая в неизбежности будущего горя?
- Я попросила помощи у Хранителя, - сказать эту часть было очень просто. - И мне помогли. Константин под защитой магии школы, Джон.
Что там дальше по доувскому списку?
Отвела, наконец, взгляд, ощущая, как начинает саднить в висках. Хлебнула чай, опрокидывая в себя, наверное, полкружки. А вторые полкружки - на себя, на шею и грудь, пачкая светлое домашнее платье.
- Вот же, - выдохнула досадливо, но к палочке не потянулась, ощущая какую-то обреченную бессмысленность всех этих трепыханий. - У меня достаточно времени, чтобы вырастить Константина.
Не пряча раздражения, резко отодвинула от себя пустую чашку. Развернулась к Джону снова, ощущая, как ломаются в ненастоящей улыбке губы.
- И чем больше ты будешь об этом думать, Джон Доу, - думать об этой дурацкой песенке, думать о ее грядущей участи, думать вообще о ней? - чем больше будешь меня жалеть, тем быстрее я...
Стану камнем навечно. Почему это так тяжело произнести вслух?
- Тем быстрее придет мой черед выполнять свою часть договора.

[Джон Доу]

О помощи. Вот, значит, как. Помощь - штука бескорыстная. А когда за помощь у тебя требуют всю твою жизнь, когда есть договор и по этому договору тебе надлежит умереть, помощь такая называется "сделка".
Но он, разумеется, не стал говорить этого Анке. Он получал нужную ему информацию. Это было главное. Анка не отпиралась. Не посылала его к дементору. Остальное сейчас не имело значения.
Только с одним не согласился:
- Я не жалею тебя, - качнул головой. Этого она, значит, боится? Жалости? Поэтому молчала все это время?
Жалости он не ощущал. Жалость предполагает снисходительность. А какое он имел право на снисходительность?
Да и вообще жалость была совсем не тем словом. Правильным словом было бы "отчаяние". Которое он пока просто глушил как мог, не позволяя себе чувствовать вообще ничего.
- До его совершеннолетия, значит?
Это было хорошо. Много времени.
- Что это значит? Почему мне нельзя думать о... об этом? Это одно из условий договора?
Дотронулся до своей палочки, но не решился достать. Она могла подумать, что он хочет навредить ей или сделать еще какую-то глупость.
Попросил вдруг тихо:
- Можно мне теперь пойти посмотреть на него?